Детство. Эпизод 1.
Нина никогда не бредила Испанией. Италией - да, Парижем – да, но Испанией..? Все ее испанские мотивы сводились к детским воспоминаниям о загадочной Кармен, быках и мотодорах. Веселая, еще здоровая мама прищелкивала пальцами, показывала костаньеты. Долгое время Нина и думала, что костаньеты – это щелчки пальцами, костями, иным словом.
Городок, где Нина жила в детстве, оставил ощущение шкатулки с двойным дном: сверху все ясно, а копнешь – либо пустота, либо опасность. Хорошо было убегать на лыжах от Сашки Яковлева, хорошо рыть длинные тоннели в песчаном карьере, хорошо скатиться с пологой дюны прямо в холодную морскую пену. Однако с Сашкой их дразнили «женихом и невестой», мальчишки в песке находили невзорвавшиеся со времен войны снаряды, а после головокружительного падения «кубарём» с тридцатиметрового песчаного холма дико болел живот. Выживший после снарядного фейерверка Пашка Мельников хвастался в школе зашитым животом – Нинка, наверно, физически переживала его боль.
По ночам Нинке снилось чудовище, прототип которого пасся прямо в городе напротив их дома. Ей было неважно, что корова была смирная, с большим выменем, постоянно занятая своей травяной трапезой. Во сне она превращалась в жуткого быка, который настигал ее у самого подъезда, и в приоткрытую дверь косился кровяной глаз и капала пена с ноздрей.
Много лет спустя ее пригласили на корриду. Пошла, подсознательно мстя за свои детские страхи. Быков, оказывается, было несколько. Но только третий был родом из ее сна. Черная неуклюжая туша вонзалась в малиновую тряпку, занося на поворотах свое огромное тело, падая на колени, шумно комкая воздух. Один раз ему даже удалось поддеть на рога молодого торерро. Что касается первых двух, то зрелище было прежалкое: молодой бычок умер сразу, тот, что постарше, умирал долго и мучительно. Это было ужасно. Надломленно ревел измученный бык. Нет, он не преследовал маленького ребенка и не пытался забраться в его детский мир. Он вообще не знал о существовании какого-то иного мира, кроме боли и ужаса. Хлестала кровь. Восставало все человеческое, приобретенное за десятилетия естество защитника животных. И ведь такой обыденной была ситуация, такой одновременно призрачной, абсурдной. Наверно, эти люди, кричащие и вопящие от восторга, жили в другой жизни, другой жизнью всегда. Снился ли юному мотодору такой же сон, как и ей, или он не видел снов вовсе? Те, кто видел в детских снах быка, судорожно закрывали дверь дома, куда уже стучались рога и в щель косил красный немигающий глаз, те будут помнить только быка, но не человека, его победившего!
Два раза в неделю Нина ходила «на балет». Сказочная жизнь на сцене в детском спектакле сменялась стертыми пальцами на репетициях, страшной нерусской преподавательницей, по словам «взрослой» восьмилетней Али, «второй после Улановой». Кроме милых партий Хризантем, Снежинок, Льдинок в «Снежной Королеве» были еще народные танцы. И вот там мелькнула несколько раз таинственная зрелая испанка с манящим кодовым словом – «фламенко». Предчувствие не обмануло. В испанской Андалусии фламенко танцуют матроны за сорок. Куда до них девочкам с кабарэшными ужимками! Прима выходит на сцену маленькой таверны, чуть подрагивают опущенные ресницы, чуть нервничают ноздри. Мягкие, округлые руки сборщицы винограда, прачки. Простое черное платье, пышные волосы укрощены на затылке. Ты думаешь о ее семье, о ее любовниках, о глубоком вырезе ее платья. Но еще минута – и все... Боже, что делают ее руки, как приподнимается подол платья, куда исчезает обычная женщина? Кажется, она может все! Нет, это уже не руки – виноградные лозы. В глазах отражается и испанская ночь, и пламя костра, и месяц, глядящий рожками вверх. Кстати, полумесяц такого вида на картинах Мурильо, как правило, около ног святой – вовсе не знак мусульманства, а символ женского начала... Итак, она танцевало фламенко. Само слово завораживало. Простые, стоптанные туфли выбивают сладко-мучительный ритм небесной симфонии. Хочется бесконечно смотреть на это безумие танца. А когда кончается движение, замолкает пронзительный, невозможный голос певицы, кончается жизнь. И снова – усталая немолодая Дульсинея такая, какая есть, вне Дон Кихота, вне сказки.
Испания иногда возникала в рассказах деда про детей, привезенных издалека и нашедших приют в Ивановском детском доме, расположенном неподалеку от его службы. Хотелось и в своей жизни найти испанского ребенка, пожалеть. Но на соседней улице белорусского городка, куда семья переехала в конце шестидесятых, жили только цыганята. Подружка Наташка водила их к себе домой, отмывала чумазые мордочки. Отдавала дань романтической моде. Вслед за детьми в квартиру проникали женщины в цветастых юбках, ворожили, гадали. Нина их опасалась. Но в душе завидовала Наташкиной смелости и мечтала о необычном мире страстей, утрат и гибели. Поэтому, когда в школе возник Он, сердце сжалось. На поверку оказалось, что и не испанец, и не цыган, а вовсе венгр из города Грозного. Ходила шальная, думала... Это ее и спасло. Наташка, как оказалось, и вовсе сбрендила. Заговаривалась, зафантазировалась. Вглядывалась в его терявшие зрение глаза, молила о его здоровье. А он с кривой улыбкой интересовался, не обидел ли чем девушку. К тому времени число обиженных заметно выросло и без Наташкиного участия. Много лет спустя, узнав о многочисленных заслугах офтальмолога Натальи Печерниковой, Нина вздрогнула. Спасла ли того, единственного? Но все равно было щемяще радостно на сердце от сознания выполненного кем-то долга.
В том далеком детстве хотелось спешить, найти единственно правильный путь, единственно правильных людей. Венгр был красив до бесстыдства. Понимая в глубине души, что мечтать не о чем, невзрачная в общем-то Нина мазала его черной краской, препарировала недостатки и приговорила к своей собственной нелюбви. Ходила гордая победой над собой, упивалась своей «правильностью». Но что-то в сердце тревожило, скреблось, существовало отдельно. Что – так и не поняла. Потом поняла, лет через сорок. Наташка странно любила, до обмороков, до безумных поступков и страшащих речей. Было в ней что-то загадочное, непостижимое. И в том, как обращалась с любимым отцом, когда могла запросто обхватить его за шею или произнести какую-нибудь глупость, типа «мне хочется укусить тебя за коленку» (Нина один раз попробовала такое сказать своему, а потом умирала от стыда всю жизнь), и в том, как орала на восьмидесятилетнюю бабку, а потом единственная ухаживала за ней день и ночь, когда ту разбил паралич. И была она в сущности глубоко несчастным ребенком с удивительным романтическим миром души, непонятым и неоткрытым. У Нины не было больной бабушки, ее родители безумно любили друг друга и свою дочь. Но до сказки никак было не дотянуться, не поймать, не открыть в себе творческой струнки, не научиться любить, не научиться смеяться, не...
Бродя по маленькому музею Пабло Пикассо в Фуэнгероле, немолодая женщина все время думала о жуткой дисгармонии внешнего и внутреннего в художнике. Не оставляла стыдная мысль, что внешне похож он на крутого бизнесмена, не очень умного, не очень тонкого. А в его рисунках жила Наташкина душа, сложная, детская и старческая одновременно.
«Старушка» заглядывала в глаза, требовала сочувствия. Вот это и доконало их дружбу. Когда очередная дорога в страшную сказку о тромбе, скользящем к сердцу, затянулась, Нина просто ушла. Совсем ушла. Удивилась своей смелости, способности на какой-нибудь, пусть даже некрасивый поступок, - и ушла от единственной подруги. Еще бы! Ведь впереди была новая сказочная жизнь! С молодым задором, подвигами, веселыми посиделками! Она так себя и не поняла... А чтобы понять, потребовалась вся жизнь.
Детство. Эпизод 2.
В жизни Нину пугало все: окрик учителей, непонятные слезы мамы, необходимость объясняться с чужими людьми. Страх – худший из друзей. Он порождает обиду, а позже и злобу. Нина пыталась бороться с собой. Она упрямо выходила на сцену, хотя ничего делать не умела. Особенно не умела петь. Однажды учительница заставила исполнять песню с двумя пацанами хулиганистой наружности. И когда Нина честно выступила в трио в качестве солистки, возмущению учительницы не было предела: «От тебя, Вересова, я такого издевательства не ожидала! Садись – «три». Опять болел живот, как тогда, когда в пятилетнем возрасте потянулась за восьмилетней подругой поступать в музыкальную школу.
Большое каменное здание музыкальной школы находилось далеко. Нина считала, что «за тридевять земель» сказать будет правильно. Сначала надо было пройти через любимый двор. В нем жили веселые «казаки-разбойники» и голуби, камнем падающие вниз. Нину потом все время удивляло, что за всю свою долгую жизнь она больше не видела никогда голубей-самоубийц. Появлялись там и странные дядьки, смотрящие за детьми из-за кустов. Дети интуитивно их боялись. Во дворе гуляли женщины с колясками и круглыми животами, а в земле таились «секреты» - умело спрятанные цветные стеклышки. Причем, настоящий «секрет» надо было отыскать под двумя-тремя «обманками». За двором находилась «песочница» - огромная яма с чистейшим морским песком, где происходили коронации, битвы, мотогонки, поиски сокровищ, торговля, строительство городов и крепостей и каждодневное удивление – когда-то здесь было море! За всем этим великолепием следовала огромная пустая площадка, куда ходить не разрешалось, но где можно было тайком от взрослых бегать, орать, кататься на лыжах. Посредине поля стоял локатор, куда тем более путь был закрыт. Но, каким образом дети оказывались и там, было совершенно непонятно. А уже потом размещалось все остальное – деревья, канал, мост, военный городок, музыкальная школа. Было ли что-то еще? Скорей всего нет. В эту сторону мир заканчивался.
Строгая комиссия слушала Нину молча. Этим многочисленным тетям маленькая бесталанная девочка казалась ошибкой природы. Как можно не суметь спеть даже «жили у бабуси»? Нина на всю жизнь запомнила, как молодая женщина в черном стала медленно сползать по стулу, не пытаясь скрыть свой оскорбительный смех. Со временем Нина научилась справляться со своими эмоциями. Молодых специалистов в те веселые годы агитбригад и самодеятельных театров всем коллективом загоняли на конкурсы худ.самодеятельности – о массовом спевании у Булгакова они узнали позже. Нина попросилась читать стихи. Энергичная руководительница отчаянно замахала руками – как это петь не умеете, не может такого быть! И потащила Нинку к пианино: Пойте! Теплилась последняя надежда – а вдруг? Но чуда не произошло. «Читайте стихи», - сказала музыкантша. И Нина стала читать стихи.
Юность.
Листья моей мечты втоптаны в мостовую...
Прошлое вдруг ушло, оставив меня одну.
Мудрый, красивый дождь затеял песенку злую,
Снова стучит в ладони: Я ведь тебя люблю!
Ветер грустит вдали. Ласкают гитару руки.
Где же ты ветер, где? – Только эхо в ответ...
Ветер всегда спешит, гаснут гитарные звуки,
Но я дождю твержу снова и снова : Нет...
Стать что ли смелой птицей? И полететь навстречу?
И удержать на мгновенье глаз одинокую мглу?
Тихо сказать (да вряд ли эти услышит речи):
Слышишь ты, ветр-бродяга, я ведь тебя люблю...
Не стала, не удержала, не услышал... Хотя «письмотатьяныконегину» чуть тронуло сердце: встретились, бродили по пестрому осеннему парку, о чем-то разговаривали, даже целовались. Звонила любимому, натыкалась на строгую маму, которой очень хотелось знать, что это за странная девочка влюблена в ее сына. Извинялась и клала трубку. Бедный парень не знал, что ему делать с сумасшедшей, что-то лепетал про «только не мори себя голодом», а сам поглядывал на сочную, яркую Оленьку из варьете. Она вскоре и стала его женой, правда всего на полгода. Больше Нина его не видела. Однажды в Испании они сидели женской компанией в какой-то закусочной. Вошли легкие, красивые парни. И среди них – он. Она забыла сколько ей лет, не понимала, что даже не похож. Что-то подтолкнуло, повело, а он смеялся, посылал воздушные поцелуи, подставлял щеки, тянулся руками. Смешно, право...
Много лет прошло. Кто был тем дождем из юношеского стихотворения? Не помнила. Кажется его дразнили: «Игорек-Игорек, подари мне пузырек!» Смутно чувствовала, что есть некая связь между «пузырьком» и мужской красотой этого «человека дождя». Но «свой-то» был ветром! Некрасивым, поющим, загадочным. Навсегда – своим. К ветру Нина всегда относилась почтительно. Приказным тоном велела пионерскому отряду выбрать девиз: «Да здравствует ветер, который в лицо!» Дети поморщились, но делать нечего – перечить старшим тогда еще не умели.
Продрогшая немолодая Нина кляла ветер и спешила укрыться от него, совершенно не помня того прекрасного морского вечера, когда она, молодая пионервожатая, захлебываясь от восторга и шторма, бегала по берегу, что-то кричала, взвизгивала, как щенок от радости, падала на колени, молилась несуществующему для нее Богу. И даже, заметив одинокую мужскую фигуру на обрыве, не очень-то смутилась, во всяком случае не вспоминала об этом со стыдом.
Испанский берег не имел ничего примечательного, обычный песок, обычная вода, обычный мусор. Но то ли причина была в том, что приехала она сюда в марте, когда отдыхающих еще не было, то ли бессонные ночи сказались, только увидела она здесь и синюю Трагедию с картины Пикассо, и размытые предметы Постоянства памяти Сальвадора Дали. Намытые морем корневища деревьев были очень странными предметами, как будто они были здесь всегда, а море пришло и убило в них жизнь. Здесь и красок особых не было, но глаз искал все время какую-нибудь загадку, пусть придуманную, как это было много лет назад на берегу Балтийского моря.
Приехав тогда в гости к подруге в рыбачий поселок, Нина пошла вечером на море. На закате волны приобрели серебряный отлив. Мирно спал маленький ржавый катер, уже давно не хлебавший соленой воды.
« Счастье пришло внезапно. Простоволосый ветер ударил в лицо. Яркая музыкальная гамма стала светом, крыльями, одухотворением. Море пело свою таинственную, неостывающую сонату. Эта музыка уходила за горизонт и там, растворяясь в небе, рождало небесную мелодию вечного чуда. Ярко-синие облака прорывали небо и с безудержностью стремились слиться, сплестись в одно гармоническое целое, но ветер гнал и гнал их дальше, и они, гневные от своего бессилия, простирали лохматые руки навстречу друг другу.
Море светилось. Никогда оно еще не казалось таким величественным, словно созданным из живого, струящегося мрамора. Оно сердилось, волновалось, грустило и... пело.
Соседский ребенок, увязавшийся со мной, увидев море таким безудержным, вдруг пожалел его и сказал: «Если по нему пойти, то оно успокоится». Он свято верил в свою силу, в то, что морю нужен хороший друг, настолько убедительным был эффект ожившей природы.
Волны жили своей судьбой, своими законами. У них не было границ цели и стремлений, но у них была вечная и всегда трагическая граница – граница жизни и берега.
Узкая полоска света образовалась у самого горизонта среди синего нахмуренного молчания. И вдруг я почувствовала, да, не увидела, а именно почувствовала, что облака остановились на мгновение и словно потянулись туда, где образовался сиреневато-розовый разрыв. Взглянула и замерла. Среди ликующего света музыки, красок, среди лохматого хаоса тревожных облаков и нервных красных сплетений заката, среди тревожащего душу нежного очарования природы, там, в глубине волшебного мира, такого земного и такого прекрасного, рядом с простым, резко очерченным облаком вспыхнул зеленый луч... Мир задохнулся от восхищения, а затем из глубины подсознания появилась очень знакомая и родная мелодия. И чьи-то глаза согревали ее...»
Так или почти так Нина записала свои ощущения в юношеском дневнике, не зная тогда, что зеленые лучи не водятся на Балтике и вольны появляться в горах в безоблачную погоду, когда солнце умирает за горизонтом. Но, видимо, «чьи-то глаза» вызывали тогда не только слуховые, но и зрительные галлюцинации.
ЖИЗНЬ.
Человек живет в полном смысле этого слова, то есть спит, ест, рожает детей, зарабатывает деньги, где-то лет двадцать. В это время его редко посещают мятежные желания и необычные страсти. Это самое счастливое для его тела время и самое отвратительное для его души: оглянулся – а жизнь-то прошла!
Нина оглянулась как и все, когда дети выросли и разъехались. Стала судорожно хвататься за мольберт, искала прошлые тени, уснувшие эмоции. Выводила береговую линию, давала спасение погибающим вдали кораблям. Потом остыла к мaринистам, стала искать символы в пятнах и ромбах. На сердитые вопросы отвечала одно: «Малевич был первым, первым всегда быть почетно. Мне нравится. Отстаньте. Я не прошу комментировать мои работы».
И отстали. Совсем.
Одинокая немолодая женщина шла по берегу моря. Ее глаза хранили синие одеяния пасхальных шествий в Сарагоссе, красно-желтые платья цыганок в пещерах Андалусии. Она помнила, как неумело танцевала с ними, подражая птичьим движениям их рук. Каждый раз ей казалось, что жизнь прожита зря, если она не умеет танцевать фламенко. Впрочем, это не мешало ей через день думать то же самое о фигурном катании. В чем было ее предназначение? В этом вечном недовольстве собой? Почему? Кому нужно это?
В лесном хвойном массиве, приютившемся на берегу моря, она вспомнила сады Альгамбры. Ровно подстриженный шар какого-то хвойного куста манил погладить. Поверхность не была идеальной, кололась. Было обидно за его стандартный вид, ведь наверняка при Мухаммеде Ибн-аль Ахмаре так стричь не умели. И все же сказка жила здесь в преувеличенно страшных легендах о кровавом фонтане, в затененных террасах, в старинной мозаике, в пении здешних птиц. И вдруг захотелось домой, к себе, в долгожданное благополучие, в мирную тишь, в сказки своего времени, своего дома. Нина так и не нашла их за всю свою жизнь ни в себе, ни в окружающих ее реалиях. Они жили все где-то далеко, в Испании, в чужой, яркой, оптимистичной, призрачной.
Придя домой, она обнаружила письмо в своей электронной почте. Через 30 лет ее нашли те, кто помнил ее молодой:
«Милая Нина! Как ты в Новом году? Пишешь ли стихи? Мечтаешь о путешествиях? Готовишь семена для дачи?»
Словно боясь опоздать, она торопливо набрала ответ, возвращаясь к пропущенным буквам, стирая набранное, наталкиваясь на вдруг появившиеся лишние слова:
«Вот из последних... Это о рисунке Нади Рушевой. Помнишь, мы обожали ее в юности? Помнишь, лицо - тремя линиями, глаза – бездны...
Пересеченье линий – словно мнений.
Их путь в пространстве – устремленность в дали.
По ним, как по веревочкам Вселенной
Спустились звезды на глаза печали...
И тут же ответ: «Узнаю тебя прежнюю! А это стихи от меня:
Мир как мозаика: под солнечном лучом
Вдруг вспыхнет стеклышко волшебным кумачом.
Вот так и в жизни: чей-то ясный взгляд
Нас делает красивей во сто крат.*
Как же глупы бывают женщины, которые не понимают, что уже сами они, их душа, их чувства, их способность воспроизводить мир – все это уже сказка. Помните, как записала в своем дневнике Ева: «Из наблюдений я знаю, что звезды не вечны. Я видела, как иные, самые красивые, вдруг начинали плавиться и скатываться вниз по небу. Но раз одна может расплавиться, значит, могут расплавиться и все, а раз все могут расплавиться, значит, они могут расплавиться все в одну ночь. И это несчастье когда-нибудь произойдет, я знаю это. И я решила каждую ночь сидеть и глядеть на звезды до тех пор, пока смогу бороться со сном; я постараюсь запечатлеть в памяти весь этот сверкающий простор, так чтобы, когда звезды исчезнут, я могла бы с помощью воображения вернуть эти мириады мерцающих огней на черный купол неба и заставить их сиять там снова, двоясь в хрустальной призме моих слез»?** И как это мужчине пришло в голову написать такой дневник от лица женщины?! Но об этом совсем не обязательно помнить...
* Стихи Аллы Яковлевой
** Марк Твен «Дневник Евы»
Нина никогда не бредила Испанией. Италией - да, Парижем – да, но Испанией..? Все ее испанские мотивы сводились к детским воспоминаниям о загадочной Кармен, быках и мотодорах. Веселая, еще здоровая мама прищелкивала пальцами, показывала костаньеты. Долгое время Нина и думала, что костаньеты – это щелчки пальцами, костями, иным словом.
Городок, где Нина жила в детстве, оставил ощущение шкатулки с двойным дном: сверху все ясно, а копнешь – либо пустота, либо опасность. Хорошо было убегать на лыжах от Сашки Яковлева, хорошо рыть длинные тоннели в песчаном карьере, хорошо скатиться с пологой дюны прямо в холодную морскую пену. Однако с Сашкой их дразнили «женихом и невестой», мальчишки в песке находили невзорвавшиеся со времен войны снаряды, а после головокружительного падения «кубарём» с тридцатиметрового песчаного холма дико болел живот. Выживший после снарядного фейерверка Пашка Мельников хвастался в школе зашитым животом – Нинка, наверно, физически переживала его боль.
По ночам Нинке снилось чудовище, прототип которого пасся прямо в городе напротив их дома. Ей было неважно, что корова была смирная, с большим выменем, постоянно занятая своей травяной трапезой. Во сне она превращалась в жуткого быка, который настигал ее у самого подъезда, и в приоткрытую дверь косился кровяной глаз и капала пена с ноздрей.
Много лет спустя ее пригласили на корриду. Пошла, подсознательно мстя за свои детские страхи. Быков, оказывается, было несколько. Но только третий был родом из ее сна. Черная неуклюжая туша вонзалась в малиновую тряпку, занося на поворотах свое огромное тело, падая на колени, шумно комкая воздух. Один раз ему даже удалось поддеть на рога молодого торерро. Что касается первых двух, то зрелище было прежалкое: молодой бычок умер сразу, тот, что постарше, умирал долго и мучительно. Это было ужасно. Надломленно ревел измученный бык. Нет, он не преследовал маленького ребенка и не пытался забраться в его детский мир. Он вообще не знал о существовании какого-то иного мира, кроме боли и ужаса. Хлестала кровь. Восставало все человеческое, приобретенное за десятилетия естество защитника животных. И ведь такой обыденной была ситуация, такой одновременно призрачной, абсурдной. Наверно, эти люди, кричащие и вопящие от восторга, жили в другой жизни, другой жизнью всегда. Снился ли юному мотодору такой же сон, как и ей, или он не видел снов вовсе? Те, кто видел в детских снах быка, судорожно закрывали дверь дома, куда уже стучались рога и в щель косил красный немигающий глаз, те будут помнить только быка, но не человека, его победившего!
Два раза в неделю Нина ходила «на балет». Сказочная жизнь на сцене в детском спектакле сменялась стертыми пальцами на репетициях, страшной нерусской преподавательницей, по словам «взрослой» восьмилетней Али, «второй после Улановой». Кроме милых партий Хризантем, Снежинок, Льдинок в «Снежной Королеве» были еще народные танцы. И вот там мелькнула несколько раз таинственная зрелая испанка с манящим кодовым словом – «фламенко». Предчувствие не обмануло. В испанской Андалусии фламенко танцуют матроны за сорок. Куда до них девочкам с кабарэшными ужимками! Прима выходит на сцену маленькой таверны, чуть подрагивают опущенные ресницы, чуть нервничают ноздри. Мягкие, округлые руки сборщицы винограда, прачки. Простое черное платье, пышные волосы укрощены на затылке. Ты думаешь о ее семье, о ее любовниках, о глубоком вырезе ее платья. Но еще минута – и все... Боже, что делают ее руки, как приподнимается подол платья, куда исчезает обычная женщина? Кажется, она может все! Нет, это уже не руки – виноградные лозы. В глазах отражается и испанская ночь, и пламя костра, и месяц, глядящий рожками вверх. Кстати, полумесяц такого вида на картинах Мурильо, как правило, около ног святой – вовсе не знак мусульманства, а символ женского начала... Итак, она танцевало фламенко. Само слово завораживало. Простые, стоптанные туфли выбивают сладко-мучительный ритм небесной симфонии. Хочется бесконечно смотреть на это безумие танца. А когда кончается движение, замолкает пронзительный, невозможный голос певицы, кончается жизнь. И снова – усталая немолодая Дульсинея такая, какая есть, вне Дон Кихота, вне сказки.
Испания иногда возникала в рассказах деда про детей, привезенных издалека и нашедших приют в Ивановском детском доме, расположенном неподалеку от его службы. Хотелось и в своей жизни найти испанского ребенка, пожалеть. Но на соседней улице белорусского городка, куда семья переехала в конце шестидесятых, жили только цыганята. Подружка Наташка водила их к себе домой, отмывала чумазые мордочки. Отдавала дань романтической моде. Вслед за детьми в квартиру проникали женщины в цветастых юбках, ворожили, гадали. Нина их опасалась. Но в душе завидовала Наташкиной смелости и мечтала о необычном мире страстей, утрат и гибели. Поэтому, когда в школе возник Он, сердце сжалось. На поверку оказалось, что и не испанец, и не цыган, а вовсе венгр из города Грозного. Ходила шальная, думала... Это ее и спасло. Наташка, как оказалось, и вовсе сбрендила. Заговаривалась, зафантазировалась. Вглядывалась в его терявшие зрение глаза, молила о его здоровье. А он с кривой улыбкой интересовался, не обидел ли чем девушку. К тому времени число обиженных заметно выросло и без Наташкиного участия. Много лет спустя, узнав о многочисленных заслугах офтальмолога Натальи Печерниковой, Нина вздрогнула. Спасла ли того, единственного? Но все равно было щемяще радостно на сердце от сознания выполненного кем-то долга.
В том далеком детстве хотелось спешить, найти единственно правильный путь, единственно правильных людей. Венгр был красив до бесстыдства. Понимая в глубине души, что мечтать не о чем, невзрачная в общем-то Нина мазала его черной краской, препарировала недостатки и приговорила к своей собственной нелюбви. Ходила гордая победой над собой, упивалась своей «правильностью». Но что-то в сердце тревожило, скреблось, существовало отдельно. Что – так и не поняла. Потом поняла, лет через сорок. Наташка странно любила, до обмороков, до безумных поступков и страшащих речей. Было в ней что-то загадочное, непостижимое. И в том, как обращалась с любимым отцом, когда могла запросто обхватить его за шею или произнести какую-нибудь глупость, типа «мне хочется укусить тебя за коленку» (Нина один раз попробовала такое сказать своему, а потом умирала от стыда всю жизнь), и в том, как орала на восьмидесятилетнюю бабку, а потом единственная ухаживала за ней день и ночь, когда ту разбил паралич. И была она в сущности глубоко несчастным ребенком с удивительным романтическим миром души, непонятым и неоткрытым. У Нины не было больной бабушки, ее родители безумно любили друг друга и свою дочь. Но до сказки никак было не дотянуться, не поймать, не открыть в себе творческой струнки, не научиться любить, не научиться смеяться, не...
Бродя по маленькому музею Пабло Пикассо в Фуэнгероле, немолодая женщина все время думала о жуткой дисгармонии внешнего и внутреннего в художнике. Не оставляла стыдная мысль, что внешне похож он на крутого бизнесмена, не очень умного, не очень тонкого. А в его рисунках жила Наташкина душа, сложная, детская и старческая одновременно.
«Старушка» заглядывала в глаза, требовала сочувствия. Вот это и доконало их дружбу. Когда очередная дорога в страшную сказку о тромбе, скользящем к сердцу, затянулась, Нина просто ушла. Совсем ушла. Удивилась своей смелости, способности на какой-нибудь, пусть даже некрасивый поступок, - и ушла от единственной подруги. Еще бы! Ведь впереди была новая сказочная жизнь! С молодым задором, подвигами, веселыми посиделками! Она так себя и не поняла... А чтобы понять, потребовалась вся жизнь.
Детство. Эпизод 2.
В жизни Нину пугало все: окрик учителей, непонятные слезы мамы, необходимость объясняться с чужими людьми. Страх – худший из друзей. Он порождает обиду, а позже и злобу. Нина пыталась бороться с собой. Она упрямо выходила на сцену, хотя ничего делать не умела. Особенно не умела петь. Однажды учительница заставила исполнять песню с двумя пацанами хулиганистой наружности. И когда Нина честно выступила в трио в качестве солистки, возмущению учительницы не было предела: «От тебя, Вересова, я такого издевательства не ожидала! Садись – «три». Опять болел живот, как тогда, когда в пятилетнем возрасте потянулась за восьмилетней подругой поступать в музыкальную школу.
Большое каменное здание музыкальной школы находилось далеко. Нина считала, что «за тридевять земель» сказать будет правильно. Сначала надо было пройти через любимый двор. В нем жили веселые «казаки-разбойники» и голуби, камнем падающие вниз. Нину потом все время удивляло, что за всю свою долгую жизнь она больше не видела никогда голубей-самоубийц. Появлялись там и странные дядьки, смотрящие за детьми из-за кустов. Дети интуитивно их боялись. Во дворе гуляли женщины с колясками и круглыми животами, а в земле таились «секреты» - умело спрятанные цветные стеклышки. Причем, настоящий «секрет» надо было отыскать под двумя-тремя «обманками». За двором находилась «песочница» - огромная яма с чистейшим морским песком, где происходили коронации, битвы, мотогонки, поиски сокровищ, торговля, строительство городов и крепостей и каждодневное удивление – когда-то здесь было море! За всем этим великолепием следовала огромная пустая площадка, куда ходить не разрешалось, но где можно было тайком от взрослых бегать, орать, кататься на лыжах. Посредине поля стоял локатор, куда тем более путь был закрыт. Но, каким образом дети оказывались и там, было совершенно непонятно. А уже потом размещалось все остальное – деревья, канал, мост, военный городок, музыкальная школа. Было ли что-то еще? Скорей всего нет. В эту сторону мир заканчивался.
Строгая комиссия слушала Нину молча. Этим многочисленным тетям маленькая бесталанная девочка казалась ошибкой природы. Как можно не суметь спеть даже «жили у бабуси»? Нина на всю жизнь запомнила, как молодая женщина в черном стала медленно сползать по стулу, не пытаясь скрыть свой оскорбительный смех. Со временем Нина научилась справляться со своими эмоциями. Молодых специалистов в те веселые годы агитбригад и самодеятельных театров всем коллективом загоняли на конкурсы худ.самодеятельности – о массовом спевании у Булгакова они узнали позже. Нина попросилась читать стихи. Энергичная руководительница отчаянно замахала руками – как это петь не умеете, не может такого быть! И потащила Нинку к пианино: Пойте! Теплилась последняя надежда – а вдруг? Но чуда не произошло. «Читайте стихи», - сказала музыкантша. И Нина стала читать стихи.
Юность.
Листья моей мечты втоптаны в мостовую...
Прошлое вдруг ушло, оставив меня одну.
Мудрый, красивый дождь затеял песенку злую,
Снова стучит в ладони: Я ведь тебя люблю!
Ветер грустит вдали. Ласкают гитару руки.
Где же ты ветер, где? – Только эхо в ответ...
Ветер всегда спешит, гаснут гитарные звуки,
Но я дождю твержу снова и снова : Нет...
Стать что ли смелой птицей? И полететь навстречу?
И удержать на мгновенье глаз одинокую мглу?
Тихо сказать (да вряд ли эти услышит речи):
Слышишь ты, ветр-бродяга, я ведь тебя люблю...
Не стала, не удержала, не услышал... Хотя «письмотатьяныконегину» чуть тронуло сердце: встретились, бродили по пестрому осеннему парку, о чем-то разговаривали, даже целовались. Звонила любимому, натыкалась на строгую маму, которой очень хотелось знать, что это за странная девочка влюблена в ее сына. Извинялась и клала трубку. Бедный парень не знал, что ему делать с сумасшедшей, что-то лепетал про «только не мори себя голодом», а сам поглядывал на сочную, яркую Оленьку из варьете. Она вскоре и стала его женой, правда всего на полгода. Больше Нина его не видела. Однажды в Испании они сидели женской компанией в какой-то закусочной. Вошли легкие, красивые парни. И среди них – он. Она забыла сколько ей лет, не понимала, что даже не похож. Что-то подтолкнуло, повело, а он смеялся, посылал воздушные поцелуи, подставлял щеки, тянулся руками. Смешно, право...
Много лет прошло. Кто был тем дождем из юношеского стихотворения? Не помнила. Кажется его дразнили: «Игорек-Игорек, подари мне пузырек!» Смутно чувствовала, что есть некая связь между «пузырьком» и мужской красотой этого «человека дождя». Но «свой-то» был ветром! Некрасивым, поющим, загадочным. Навсегда – своим. К ветру Нина всегда относилась почтительно. Приказным тоном велела пионерскому отряду выбрать девиз: «Да здравствует ветер, который в лицо!» Дети поморщились, но делать нечего – перечить старшим тогда еще не умели.
Продрогшая немолодая Нина кляла ветер и спешила укрыться от него, совершенно не помня того прекрасного морского вечера, когда она, молодая пионервожатая, захлебываясь от восторга и шторма, бегала по берегу, что-то кричала, взвизгивала, как щенок от радости, падала на колени, молилась несуществующему для нее Богу. И даже, заметив одинокую мужскую фигуру на обрыве, не очень-то смутилась, во всяком случае не вспоминала об этом со стыдом.
Испанский берег не имел ничего примечательного, обычный песок, обычная вода, обычный мусор. Но то ли причина была в том, что приехала она сюда в марте, когда отдыхающих еще не было, то ли бессонные ночи сказались, только увидела она здесь и синюю Трагедию с картины Пикассо, и размытые предметы Постоянства памяти Сальвадора Дали. Намытые морем корневища деревьев были очень странными предметами, как будто они были здесь всегда, а море пришло и убило в них жизнь. Здесь и красок особых не было, но глаз искал все время какую-нибудь загадку, пусть придуманную, как это было много лет назад на берегу Балтийского моря.
Приехав тогда в гости к подруге в рыбачий поселок, Нина пошла вечером на море. На закате волны приобрели серебряный отлив. Мирно спал маленький ржавый катер, уже давно не хлебавший соленой воды.
« Счастье пришло внезапно. Простоволосый ветер ударил в лицо. Яркая музыкальная гамма стала светом, крыльями, одухотворением. Море пело свою таинственную, неостывающую сонату. Эта музыка уходила за горизонт и там, растворяясь в небе, рождало небесную мелодию вечного чуда. Ярко-синие облака прорывали небо и с безудержностью стремились слиться, сплестись в одно гармоническое целое, но ветер гнал и гнал их дальше, и они, гневные от своего бессилия, простирали лохматые руки навстречу друг другу.
Море светилось. Никогда оно еще не казалось таким величественным, словно созданным из живого, струящегося мрамора. Оно сердилось, волновалось, грустило и... пело.
Соседский ребенок, увязавшийся со мной, увидев море таким безудержным, вдруг пожалел его и сказал: «Если по нему пойти, то оно успокоится». Он свято верил в свою силу, в то, что морю нужен хороший друг, настолько убедительным был эффект ожившей природы.
Волны жили своей судьбой, своими законами. У них не было границ цели и стремлений, но у них была вечная и всегда трагическая граница – граница жизни и берега.
Узкая полоска света образовалась у самого горизонта среди синего нахмуренного молчания. И вдруг я почувствовала, да, не увидела, а именно почувствовала, что облака остановились на мгновение и словно потянулись туда, где образовался сиреневато-розовый разрыв. Взглянула и замерла. Среди ликующего света музыки, красок, среди лохматого хаоса тревожных облаков и нервных красных сплетений заката, среди тревожащего душу нежного очарования природы, там, в глубине волшебного мира, такого земного и такого прекрасного, рядом с простым, резко очерченным облаком вспыхнул зеленый луч... Мир задохнулся от восхищения, а затем из глубины подсознания появилась очень знакомая и родная мелодия. И чьи-то глаза согревали ее...»
Так или почти так Нина записала свои ощущения в юношеском дневнике, не зная тогда, что зеленые лучи не водятся на Балтике и вольны появляться в горах в безоблачную погоду, когда солнце умирает за горизонтом. Но, видимо, «чьи-то глаза» вызывали тогда не только слуховые, но и зрительные галлюцинации.
ЖИЗНЬ.
Человек живет в полном смысле этого слова, то есть спит, ест, рожает детей, зарабатывает деньги, где-то лет двадцать. В это время его редко посещают мятежные желания и необычные страсти. Это самое счастливое для его тела время и самое отвратительное для его души: оглянулся – а жизнь-то прошла!
Нина оглянулась как и все, когда дети выросли и разъехались. Стала судорожно хвататься за мольберт, искала прошлые тени, уснувшие эмоции. Выводила береговую линию, давала спасение погибающим вдали кораблям. Потом остыла к мaринистам, стала искать символы в пятнах и ромбах. На сердитые вопросы отвечала одно: «Малевич был первым, первым всегда быть почетно. Мне нравится. Отстаньте. Я не прошу комментировать мои работы».
И отстали. Совсем.
Одинокая немолодая женщина шла по берегу моря. Ее глаза хранили синие одеяния пасхальных шествий в Сарагоссе, красно-желтые платья цыганок в пещерах Андалусии. Она помнила, как неумело танцевала с ними, подражая птичьим движениям их рук. Каждый раз ей казалось, что жизнь прожита зря, если она не умеет танцевать фламенко. Впрочем, это не мешало ей через день думать то же самое о фигурном катании. В чем было ее предназначение? В этом вечном недовольстве собой? Почему? Кому нужно это?
В лесном хвойном массиве, приютившемся на берегу моря, она вспомнила сады Альгамбры. Ровно подстриженный шар какого-то хвойного куста манил погладить. Поверхность не была идеальной, кололась. Было обидно за его стандартный вид, ведь наверняка при Мухаммеде Ибн-аль Ахмаре так стричь не умели. И все же сказка жила здесь в преувеличенно страшных легендах о кровавом фонтане, в затененных террасах, в старинной мозаике, в пении здешних птиц. И вдруг захотелось домой, к себе, в долгожданное благополучие, в мирную тишь, в сказки своего времени, своего дома. Нина так и не нашла их за всю свою жизнь ни в себе, ни в окружающих ее реалиях. Они жили все где-то далеко, в Испании, в чужой, яркой, оптимистичной, призрачной.
Придя домой, она обнаружила письмо в своей электронной почте. Через 30 лет ее нашли те, кто помнил ее молодой:
«Милая Нина! Как ты в Новом году? Пишешь ли стихи? Мечтаешь о путешествиях? Готовишь семена для дачи?»
Словно боясь опоздать, она торопливо набрала ответ, возвращаясь к пропущенным буквам, стирая набранное, наталкиваясь на вдруг появившиеся лишние слова:
«Вот из последних... Это о рисунке Нади Рушевой. Помнишь, мы обожали ее в юности? Помнишь, лицо - тремя линиями, глаза – бездны...
Пересеченье линий – словно мнений.
Их путь в пространстве – устремленность в дали.
По ним, как по веревочкам Вселенной
Спустились звезды на глаза печали...
И тут же ответ: «Узнаю тебя прежнюю! А это стихи от меня:
Мир как мозаика: под солнечном лучом
Вдруг вспыхнет стеклышко волшебным кумачом.
Вот так и в жизни: чей-то ясный взгляд
Нас делает красивей во сто крат.*
Как же глупы бывают женщины, которые не понимают, что уже сами они, их душа, их чувства, их способность воспроизводить мир – все это уже сказка. Помните, как записала в своем дневнике Ева: «Из наблюдений я знаю, что звезды не вечны. Я видела, как иные, самые красивые, вдруг начинали плавиться и скатываться вниз по небу. Но раз одна может расплавиться, значит, могут расплавиться и все, а раз все могут расплавиться, значит, они могут расплавиться все в одну ночь. И это несчастье когда-нибудь произойдет, я знаю это. И я решила каждую ночь сидеть и глядеть на звезды до тех пор, пока смогу бороться со сном; я постараюсь запечатлеть в памяти весь этот сверкающий простор, так чтобы, когда звезды исчезнут, я могла бы с помощью воображения вернуть эти мириады мерцающих огней на черный купол неба и заставить их сиять там снова, двоясь в хрустальной призме моих слез»?** И как это мужчине пришло в голову написать такой дневник от лица женщины?! Но об этом совсем не обязательно помнить...
* Стихи Аллы Яковлевой
** Марк Твен «Дневник Евы»
Комментариев нет:
Отправить комментарий