КОНФЛИКТ

«Девочка ловила форель»,- так, кажется, начинается повесть Рувима Фраермана «Дикая собака динго». Там, правда, есть продолжение «или Повесть о первой любви». Мне всегда казалось, что вся русская литература сплошь состоит из оксюморонов или хотя бы трагических несоответствий: «Живой труп», «Мертвые души», «Железный поток», не говоря уже о преступлении с наказанием или войны с миром. Если музыкант, то обязательно слепой, если похороны, то веселые, если любовь, то рядом должно быть что-то диковатое, вроде австралийской собаки. Впрочем, и жизнь сама была ничуть не лучше. Те молодые люди, которые посвятили себя русской литературе и воспитывались ею на рубеже 70-80 годов прошлого века, были просто идеальным отражением противоречий. Они писали стихи и придумывали свой жаргон, они верили в любовь и цинично обманывали, но это не мешало им заканчивать университеты (часто не с первого раза), становиться журналистами, библиотекарями, писателями, учителями. Мне приходилось встречать уравновешанных, спокойных, даже нежных учителей, но они были гораздо старше. Среди моего поколения не помню ни одного. Скажите, что все они были учителями не по призванию? Не знаю...
Девочка пела. В этом не было никакого противоречия. Сколько она себя помнила, она пела везде: дома, в трамвае, на сцене, во дворе. Первый свой выход на публику помнила смутно: яркое красное платье, огромный бант, слепящий свет. Она пребывала в волшебном состоянии, позже она поняла, что это и есть счастье. Музыка заполнило все ее существо. Она сама не понимала, что с ней происходит, откуда эти мучительно-сладкие звуки, которые будоражат душу. Девочка была не просто талантлива, она была гениальна. Только не понимала этого ни она сама, ни окружающие. Конечно, родители видели в ней божью искру, и если бы не они – вряд ли можно была мечтать о счастливом продолжении этой истории.
Проблемы начались почти сразу. Она скучала на уроках, авторитетов не знала, учителей не любила. Всегда говорила правду. Вот эта русичка, говорит какую-то ерунду, требует читать неинтересные книги, а сама-то – бездарный педагог. Мама правильно говорит, таким не место в школе. Смешно ей, видите ли! Ну, подумаешь, написал Сережка в сочинении: «портрет этого человека состоит из бороды и ушей, которые торчат в разные стороны». Разве педагогично выставлять этого человека на посмешище? Я ей так прямо и сказала об этом. Она проглотила. Пусть знает, как обижать детей!
Вероника Петровна смотрела пристально на маленькую, светленькую девочку, которая распекала ее за непедагогическое поведение. Было обидно и стыдно. Ей, действительно, было смешно и хотелось повеселить остальных. На ее прежнем месте работы в деревенской школе таких проблем не возникало. Дети смеялись от души, а больше всех сам виновник смеха. «Ох, Вероника Петровна, неужели это я так написал! Ух, здорово! Вот умора!» Сумевшая перебороть комплекс неполноценности, она научилась подтрунивать над собой и никогда не придавала этому значения. Окрыленная детской непосредственностью и привязанностью, она шла на работу легко, с удивлением обнаруживая, что любит этих непосед, любит их слушать. Первые три года работала по 14 часов в сутки, читала с детьми, вела кружок танцев, драмкружок, в вечерней школе пыталась чему-то научить великовозрастных трактористов и шоферов. Самозабвенно сочиняла сценарии поэтических спектаклей и репетировала, пока не «заболевала» чем-то новым, тогда срочно показывала немногочисленным зрителям что-нибудь на тему «И вечный бой...» и переходила к следующему этапу творчества. Свято верила, что главное не результат, а сам процесс, нервный, напряженный, роднящий с таинством искусства.
И вот теперь так опростоволоситься! Что-то не так в этой школе? Или в этом городе? Или в ней самой?
Маленькая певица росла. Вместе с ней росла ее вера в свое предназначение. Она с упоением занималась в театральной студии, где интересная, не от мира сего актриса ставила с ними музыкальные спектакли. Она открыла для девочки солоновато-сладкий вкус Цветаевой. «Ну о чем Вы, Вероника Петровна, спрашиваете меня? Кому нужны Ваши Гоголи? Правду сказала Полинка, неужели она после Дрюоона будет читать Гоголя? Вот нам Ирина Николаевна рассказывала о Марине Цветаевой, вот это настоящее, интересное, удивительное!»
И опять Веронике Петровне было отчего-то стыдно. Она никогда не говорила о литературе языком учебника. Ее Гоголь, волшебный Гоголь, любимый Гоголь – это целое мироздание! Здесь постоянно ведется война за добро, за человеческие души, здесь можно поговорить о таинственных предматах-символах, можно найти магические обереги, кривые зеркала, дороги, ведущие и к Храму , и к аду. Говорила взахлеб, часто забывая, что перед ней – дети. Она всегда воспринимала детей как взрослых, как ровню себе. И не понимала, причем тут какой-то Дрюоон? Как, вообще, такое в голову могло придти? Обиду за Гоголя несла в себе как вселенскую катастрофу.
Учительница уже не помнила, как начались уже в этой школе ее поэтические спектакли. Наверно, предложила: кто хочет – соберемся в зале. Собрались. Среди прочих – и она, критичная, яркая семиклассница.
« Юля читает стихи потрясающе! Маша умеет даже заплакать, когда этого требует сценарий. А что же может она? Читает – так себе, не очень выразительно. Нужна музыка. Таня, кажется, играет. И Вика – тоже, я слышала, очень хорошо... Ах, как пела в поселке ее Светланка, любой романс, любую песню! Когда ставили спектакль по Блоку «Только влюбленный имеет право на звание человека...» и, когда нежная, юная Лиза Пиленко (будущая поэтесса Елизавета Кузьмина-Караваева, а потом мать Мария, спасавшая людей в осожденном фашистами Париже и погибшая в концлагере) приходила к молодому Блоку с признаниями в любви, Светлана выводила своим милым высоким голосом «Не брани меня, родная, что я так люблю его...». Душа таяла!»
«Давайте, Виктория Петровна, я что-нибудь спою... Хотите романс? Пожалуйста! «Отцвели уж давно хризантемы в саду...»
Конечно, учительница согласилась. И опять ей стало стыдно – она поняла, что перед ней гениальный ребенок, что ему нечего делать в этой общеобразовательной школе и что она не имеет права чему-то учить эту девочку. Никогда доселе она не слышала, что дети могут так петь, профессионально поставленным голосом, умело проигрывая в романсе целый моноспектакль.
Наступает тот момент в моем повествовании, когда мне трудно говорить за мою юную героиню. Чего она хотела получить взамен? Почему с радостью соглашалась исполнять романсы? Почему ни разу не потребовала других ролей? Почему, в конце концов, уходя сказала: «Если будет нужда во мне, зовите»?
Вероника Петровна была счастлива. Конечно, это было нельзя по большому счету назвать спектаклями, больше увлекали репетиции, опять сам процесс казался важнее. Она не могла удержать слез, когда слышала этот волшебный голос, эксплуатируя его вновь и вновь.
Наступил одиннадцатый класс, а с ним пришла проблема. В любой школе всегда найдется учитель, чей предмет неизбежно оказывается «самым главным», и принципиально важно объективно оценивать знания детей именно по этому предмету. В этой школе таким предметом оказалась химия.
Седая, жесткая химичка, готовившая одного победителя республиканских олимпиад за другим, встала в позу: или ты – или я! Но химические формулы мало согласовывались со звуками музыки, вносили диссонанс в творческий процесс души. Возник вопрос об отчислении. Почему именно тогда конфликт так и не разрешился? Почему почти никто не вмешался?
«Поймите, это гений! С ней нельзя так! Что-то надо делать!»
Сделали только родители. Перевели в другую школу, договорились, выпестовали, защитили.
Прошло много лет. Наша юная певица давно уже примадонна оперного театра, а Виктории до сих пор стыдно. Она тайком пробирается на спектакли, чтобы послушать свою любимицу. Она знает, что они не увидятся никогда. Оскорбленное дарование в одном интервью упоминуло, что в юности часто разменивалась на ерунду и участвовала в бесполезных мероприятиях. Виктория Петровна хорошо поняла, что имелось в виду.
Одно было обидно: неужели то счастье, которое испытала она сама, - тоже бесполезное мероприятие? И неужели ее учительский труд совсем был бесполезным делом?




Наталья Сосенкова